Поэзии сто первая верста

Памяти Виктора Бокова …

Его, сидящего на крыльце с листками в руках, и запомнили жители: чудак какой-то, что-то пишет. Оказалось, стихи.

 Мы называли его дядя Витя, - рассказывает бывшая работница колхоза, пенсионерка Нина Степановна Сорочина. - Бывало, соберёт детвору и говорит: «Каждому сейчас напишу стихотворение. Назовите только имя...»

- Он вообще любил детвору, - продолжает сельский ветеран Анатолий Михайлович Михалев, - зимой прокладывал нам лыжню, - лыжи у него были сибирские, трёхполосные, - летом учил рыбалке. А как-то в село прибыл моряк Виктор Жуткин. Для нас он оказался, как праздник: бескозырка, ленты с якорями. Потом узнали, что именно Жуткин послужил прообразом боковского героя стихов и песни «На побывку едет молодой моряк».

Кстати, в бывшем боковском доме Жуткины и живут, родственники того самого моряка.

- Да, такое совпадение, - говорит Надежда Константиновна Жуткина. - Конечно же, приятно, что в доме, в котором мы сейчас обитаем, творил поэт. Есть у нас и книжка Бокова. А дом всё тот же, пристройку вот приделали...

И ещё односельчанам запомнился Боков с рюкзаком (со стихами, как понимали), рано по утру торопящийся на станцию Ворсино - за семь верст, однако. В Москву...

Слетает белоснежное покрывало, и в проёме между оконцами засияла табличка: в этом доме жил В. Ф. Боков...

Заведующая отделом культуры администрации Боровского района И. А. Башкирёва и руководитель сельского Дома культуры Р. И. Баринова рассказали о творческом пути поэта, о его вкладе в русскую литературу.

Выступили односельчане. Звучали стихи Бокова в исполнении юных ильинцев, прозаические миниатюры из боковского сборника «Над речкой Истермой».

«Ты накинь, дорогая, на плечи оренбургский пуховый платок...» - пело всё село.

А в 1958 году вышла первая книжка Бокова «Яр-Хмель»:«Поэзии сто первая верста, кто может запретить тебя, скажи мне?..»

* * *

Впервые у Бокова я побывал в декабре 1999 года, а если точнее: 31 декабря. Дело было так. В журнале «Российская Федерация сегодня», где я тогда работал, опубликовали подборку стихов Бокова. С отправкой авторских экземпляров затянули, а на дворе уже конец года, и я вызвался отвезти их. Звоню, спрашиваю, как доехать, ну и, как принято:

- Что-нибудь захватить?

- Решительно ничего! Разве что, - смешок в голосе: пучок редиски.

Конечно же, это была шутка. Но шутку полагалось поддержать. Ткнулся в один, другой магазин - нет редиски. Уж на Киевском-то, решаю про себя, точно будет - в те времена там располагался рынок, огромный и бестолковый. Увы, и тут её нет. Оставалось последнее: рынок в микрорайоне Ново-Переделкино. А если и там её не окажется... Слава Богу, оказалась: продолговатая, синеватая - в целлофановых пакетиках. Голландская. Уж, какая есть. И - скорее назад, к станции. По тропинке - а снег повалил настоящий! - вниз, к реке. Мост, вот и сияющий окнами дом Бокова.

- Вы прямо как Дед Мороз! - встретила меня Алевтина Ивановна, жена Бокова, и откровенно развеселилась, глядя на пакетики с редиской. - Принесли всё же.

- Подошел Виктор Федорович, потискал их:

- Нет, не наша... Ну, показывайте журнал.

Раскрыл нужные страницы, придирчиво рассмотрел их: шрифт, расположение строк (потом не раз буду отмечать, с каким вниманием разглядывал он каждую новую свою публикацию), - и стал читать. Неторопливо, вслушиваясь в каждое слово, словно впервые видел написанное:

- Вот здесь хорошо: «Эта девушка проста, а сложнее и не нужно». И тут неплохо: «Упала под ноги зима, и заскрипел снежок воскресный»...

А на столе уже грибочки, капусточка, кагорчик (для Бокова). «За стихи! За старый новый год!» Мы с Алевтиной Ивановной дёрнули по беленькой; присоединивший к нам ее брат, Николай Иванович, пожаловал коньячок. Боков много шутил, каламбурил...

Потом я бывал у Бокова много раз. Помогал ему в подготовке рукописи очередных книг, приносил журналы, газеты с интересными, как мне казалось, для него публикациями. Стихи приносил редко, зная его предубежденность к нынешним поэтам:

- Нет языка, - сокрушался он и буквально морщился, когда я читал ему какого-нибудь «тугого на ухо» поэта. Такую муку, наверное, испытывал дирижер, услышав фальшивую ноту...

Боков - человек-эпоха. Он дружил с Пастернаком, встречался с Мариной Цветаевой, его творчество высоко ценили Пришвин, Шолохов, Леонов...

Боков - человек-легенда. Песни на его стихи поёт вся страна, и многие искренне верят, что песни эти - народные. Да потому что он сам - плоть от плоти - из народа. Собиратель и хранитель русского разговорного языка («Пускаю ухо по людям...»)

Конечно же, говорили о поэзии.

- Я знаю о поэзии немало, она меня крапивою стегала, - отшучивался он и - уже серьёзно: поэзия - это молния, материя, которая мгновенно исчезает. И надо успеть схватить эту молнию... Вот начал 90-й том, - показывает папку. - Может, когда-нибудь напечатают.

Папка как папка, обычная, с завязками. Жирно вырисован номер. А справа и слева - фигурки, смешные мордашки. И шутливое: «Поэзия! В твоей таблице/ Вся менделеевская химия./ Успел я в жизни убедиться,/Что миром правят очи синие».

Улыбается:

- Это так, для разрядки. И для зарядки... Раньше по пять-шесть стихотворений в день писал. Закончу одно, а уже прискакивает новое. Вот сегодня утром написал:

Ни слыху, ни дыху,

Ни оху, ни вздоху,

Ни кола, ни двора,

Ни попа, ни царя,

Ни клюквы, ни брусницы,

Ни красных рябин,

Кругом твои ресницы,

И я - не один.

- Дерзость какая-то!..

Я, как и многие поэты, кому посчастливилось общаться с Боковым, нередко называл его своим учителем. Ему это не нравилось:

- Никакой я не учитель, - ворчал он. - Стихи нельзя научить писать. Просто надо уметь видеть поэзию. Она - вокруг. Она - в траве. Смотри, - показывает на прижавшиеся друг к другу два яблочка. - Сиротинушки. Оторвало их ветром от мамки. Но как держатся друг за дружку. Разве это не поэзия?..

Как-то звонит с утра:

- У меня сегодня открытие. Можешь подойти?

- Конечно.

Территориально мы рядом: он - в Переделкине, я в - Ново-Переделкине, в городском микрорайоне. Нас разделяют поле и железная дорога. Преодолеваю то и другое в знаемых местах. Яблоневый дворик, веранда - дверь открыта.

- Это что-то невероятное! - взволнованно ходит по комнате. - Обнаружил такое... Сам удивляюсь. Послушай:

Я, как рабочая лошадь шагаю, шагаю, шагаю,

Мнится, что почва родная поёт под ногой.

Губы мои - нараспев, я иду и слагаю

Песню, в которой Россия мой главный глагол...

Да, Россия для него была всё: и радость, и горесть, и слава, и главный глагол.

Иногда интересовался, что там, в Союзе писателей?

- Грызутся, Виктор Федорович. За имущество Литфонда, за переделкинские дачи.

- Дельцы! Слава Богу, я ни от кого не завишу. Дачу сам в свое время построил. На гонорары. Кстати, в российский Союз я не вступал. У меня членский билет Союза писателей СССР...

Бывал ли Боков грустным? Конечно. Как и всякий поэт. Иногда проскальзывало: «Погружен в одиночество», «Привязан к осторожности, к отсутствию друзей...» Да, собратья по перу в последнее время редко его навещали...

Очередной звонок:

- Завтра что делаешь?

- Завтра? А что завтра?

- Как что? Десятое февраля. День рождения Пастернака. Подходи часикам к 12. Сходим в музей.

День пасмурный, слякотный. Боков в дубленке, в тяжёлых зимних ботинках. Слегка поддерживаю его за руку, помогая пробираться по узкому тротуару.

- А было время, пулей летел к Пастернаку, - говорит он. - Завидев меня в окне, он тут же выбегал навстречу: «Мой лейтенант!»

- Почему лейтенант?

- На фронте-то я был лейтенантом.

- Голос у Пастернака был низкий, органный. Замечательный он был поэт и человек. Очень много помог мне в жизни...

Едва пришли в музей, Бокова тут же «оккупировали» телевизионщики. Потом мы слушали любимого Пастернаком Скрябина в исполнении студентов Гнесинки. На прощанье Боков подарил музею свою книгу «Жизнь радость моя». Книгу, в которой, как он говорил, собрано всё самое сокровенное. Здесь же фотографии, многочисленные посвящения Бокову. Открывает нужную страницу: «Виктору Бокову, любимцу моему, поэту горячему, живому... Б. Пастернак. 19 августа 1953 года».

Назад - тот же путь: по лужам, мокрому снегу. Мимо прошелестела легковушка. Пошутил:

- Это не твоя машина?

- Нет, не моя.

- И не моя.

Подошли к калитке:

- Дальше я сам. Спасибо тебе!

- За что?

- За Пастернака

Придя домой, я тут же позвонил Бокову: уж очень тяжело, как мне показалось, он шёл.

К телефону подошла Алевтина Ивановна:

- У него температура. 38. А утром даже не сказала, что плохо себя чувствует...

В этом весь Боков. Верность дружбе, памяти великого поэта, поэта-наставника, поэта-благодетеля - это свято. И какие тут могут быть слова о недомогании? Боков вообще не любил жаловаться на всякого рода житейские неурядицы (а их хватало!) и уж тем более вспоминать своё «сибирское сидение» и последующие за ним унижения, душевную драму. («Как я выжил, у Музы спросите...»)

Вышла очередная его книга - «Повечерье»:

- Я за эту книгу отвечаю!

Сильно сказано. Так вправе сказать только настоящий поэт и гражданин.

Боков всегда оставался самим собой. Менялись времена и правители, а он всё пел и пел свою песню. О родной земле, о её людях. И люди отвечали ему взаимностью. Такая безоговорочная любовь к Бокову не могла не вызывать зависть у коллег, у чиновников от литературы.

Как-то обронил в сердцах:

- Напиши, как мне не дали Государственную премию.

Я знал эту историю. Да, все необходимые документы были поданы. На заседании секретариата правления Союза писателей Михалков неоднозначно заявил: «Витя, ты великий поэта и заслуживаешь Госпремии». Но премию дали другому. А Михалков больше не звонил...

- Бог с ней, с государственной, - говорю Бокову. - Вас знает, поёт вся страна, вы - народный поэт. А это выше всяких премий...

- Да? - вскинул на меня серо-зеленые глаза. - Может, ты и прав. - И глубокомысленно добавил:

- Поэзия - это подвиг сердца.

Воистину о себе сказал...

Николай Соляник, член Союза писателей России